Поделиться

Наверное, один из ключевых вопросов Февральской революции 1917 года: как так вышло, что государственности оказалось не на что опереться? Ведь то, чему реально надлежало называться «революцией» — с латинского, «коренное, качественное изменение, скачок в развитии общества» — свершилось век назад так просто, как будто и не было за несколько лет до этого помпезного празднования 300-летнего юбилея правящего дома Романовых. Тогда вся Империя с упоением встречала путешествующую по стране августейшую семью, целуя колёса кареты и заказывая многолюдные торжественные молебны. В 1913 году Николай II без всякой охраны катался в коляске по всей стране, а в столице российского казачества Новочеркасске народ толпой валил на Крещенский спуск поглазеть на властелина 150 миллионов подданных и самозабвенно вопил от умиления, когда царская чета поднималась на ступени Вознесенского войскового собора.

В 1905–07 годах именно казак с нагайкой стал архетипом разгрома Первой русской революции. Тогда казаки привлекались для несения полицейской службы и подавлений волнений. Ещё в феврале 1917 при появлении казаков всякий митинг замирал, народные ораторы замолкали, станичники успокаивали горячие головы одним своим видом. Миллион донских казаков выставлял в военное время до 60 кавалерийских полков и 8 артиллерийских батарей. Силища, способная в одиночку решать локальные боевые задачи, один из столпов монархии. Но в 1917 году казаки — часть армии, утомлённой в потерявшей смысл войне. Однако казачьи сотни бросались на поддержку полицейских сил.

На улице в тот момент стояла атмосфера романтического восторга от происходящего в духе Французской революции. Революция — то есть избавление от ига самодержавия — казалась спасением государства, и ещё ничто не могло поколебать этого порыва — ему поддались практически все слои общества. Один из главных лозунгов февральских волнений, изо всех сил раздуваемых левыми силами, — антивоенный. Люди хотели перемены власти, чтобы закончить войну.

Ключевой, как считают многие, эпизод революции состоялся 25 февраля на Знаменской площади около памятника Александру III, где в тот день шел стихийный митинг, на котором выступали ораторы и развевалось красное знамя. Сюда были брошены полицейские и казачьи силы. То, что там произошло, воспроизводят по-разному. Солженицын в «Красном колесе» описывает, как полицейский ротмистр Крылов вырвал флаг, погнал впереди себя знаменосца — и внезапно оказался зарублен казаком, после чего вся сотня оттеснила городовых, бросившихся на защиту. На глазах пролетарской толпы совершался разлом в стане главных сил, которые могли ей противостоять. По другой версии, полицейский отдал приказ стрелять в толпу, а когда казаки не подчинились, он якобы посмел поднять руку на одного из них — и был тут же зарублен. После чего казачья сотня без приказа покинула площадь, оставив полицейских один на один с толпой. По другой версии, казака, зарубившего полицейского, с восторгом качала толпа. У полиции не было шанса справиться с нею: хронический недокомплект, лучшие кадры высосала война.

На фоне разлагающегося управления казаки действовали по ситуации, не имея согласованной единой позиции. Им нужна была новая власть как раз для того, чтобы такую позицию иметь. Но в этот и последующий период неуправляемости на первый план их сознания вышли сепаратистские настроения. Оказалось, что казачество просто мечтало сбросить с себя ярмо пожизненной службы Москве, а то и отделиться вовсе. Вспомнилось, что донское казачество себя и «русским» не считает, что до начала XIX века его атаманы надеялись не на подчинённые, а всего лишь на союзнические отношения с Петербургом. В том феврале ни одна казачья часть не шевельнулась в защиту столь горячо любимого четырьмя годами ранее государя. 150 тысяч отчаянных шашек остались в ножнах и тихо разбрелись по родным станицам и хуторам.

В городах Области Войска Донского самораспустились монархические и черносотенные союзы, портреты Николая II исчезли из присутственных мест и образовательных учреждений.

В Ростове-на-Дону в первые же дни революции разбежалась вся полиция и сыскное отделение, а из Богатяновского централа при полнейшем попустительстве тюремной администрации на волю вырвались более 200 уголовников. Город наводнили беженцы со всех фронтов и масса мошенников, работающих «под беженцев». Вместе с полицией разбежались и дворники, которые были в большинстве своём на двойном жаловании — у полиции и преступников. Теперь платить им стало некому. Ростов уверенно погружался в бандитскую вакханалию, которая продолжалась до тех пор, пока новые власти не взвыли и не объявили призыв к сознательному студенчеству с целью набрать «думскую милицию» из студиозусов и выразивших желание «служить народу» бывших бомбистов из пролетариата. Первых никто всерьёз воспринимать не мог, зато вторые особо не церемонились, поскольку законов не знали; вскоре они развязали настоящую войну с местной босотой. Облавы в Балабановских рощах превращались в побоища. В трамваях и на базарах забивали насмерть попадавшихся карманников. В городской думе теперь спорили до хрипоты и устраивали потасовки, что сложно было представить при старом режиме. В Ротонде заседал Ростово-Нахичеванский совет, плевавший на все распоряжения думы и торпедировавший любые властные инициативы, используя своё влияние на пролетарские массы десятков промышленных предприятий города.

Двоевластие быстро перетекало в анархию, а юг России отчётливо уходил в сепаратизм. Дон, Кубань, Кавказ дружно заговорили об отделении и создании независимых государств. Всё это на фоне продолжающейся мировой войны и оккупации изрядной части родной страны. Нити управления рвались одна за другой, готовя почву для того, чтобы новое «чудище обло», с которым с радищевских времен ассоциировалось российское государство, показало себя во всей своей жестокой красе.