Докторская диссертация Нины Владимировны была об эволюции художественного психологизма во французском романе XVII–XIX веков. Её знали абсолютно все, кто касался этих тем, но — это был 1990 год, время, когда российская наука входила в глубочайший кризис, когда учёные остались один на один со своим делом. С 1986 года она возглавляла кафедру зарубежной литературы, которая позже была преобразована в кафедру теории и истории мировой литературы. В девяностые годы в соавторстве с Дианой Вальяно впервые перевела французский аллегорический памятник XIII века — «Роман о Розе». Значение проделанной работы трудно переоценить — этот текст является ключевым для понимания куртуазной культуры. Однако издан он был в Ростове-на-Дону частным образом и до сих пор не стал достоянием широкого круга читателей. Следующей большой работой Нины Владимировны стал совместный с Александром Триандафилиди перевод двух романов самого влиятельного средневекового писателя Европы Кретьена де Труа — «Ланселот, или Рыцарь Телеги» и «Персеваль, или повесть о Граале». Это ещё более ранние тексты — оба датируются концом XII века. Для более адекватной оценки этой работы напомним, что средневековые романы писались только в стихотворной форме. Издание планировалось в академической серии «Литературные памятники», работа велась в диалоге с крупнейшим специалистом по французской медиевистике Андреем Дмитриевичем Михайловым. Но с его смертью в 2009 году перспектива корректного продолжения сотрудничества исчезла. Уровень требований к профессионализму коллег и партнёров у Нины Владимировны был очень высок. В 2012 году оба романа вышли тиражом 200 экземпляров в частном издательстве Ростова-на-Дону с комментариями и сопроводительными статьями Михайлова и Забабуровой. Не нужно быть специалистом по Средним векам, чтобы оценить весь драматизм этой ситуации. Но Нина Владимировна воспринимала её с вершины большого исторического времени, в котором не способно потеряться ничего, что сделано на века. В разговоре, который состоялся у нас в 2013 году, она говорила не только о своей работе, но и о времени, от которого, кажется, ждала немногого. Редакция «Эксперта ЮГ» выражает соболезнования всем близким и ученикам Нины Владимировны в связи с уходом этого большого человека.
— Нина Владимировна, вами завершена большая работа. Наконец переводы вышли. Два шедевра средневековой французской литературы, а по сути, ключевые тексты европейской романной традиции… Нет ли ощущения, что уже ничего не поправишь, не подредактируешь?
— Поделюсь одним, может быть, очень странным ощущением: я не могу перечитывать то, что вышло. Вообще никогда. Если вышло, значит, умерло. Я не могу, причём даже как-то болезненно не могу. Мне сразу кажется: ой, а тут надо было бы так, а тут — так. Нет, это уже мне не принадлежит. Такое чувство.
— А есть чувство удовлетворения, счастья от сделанного?
— Усталость. Усталость.
— Сколько лет длилась работа?
— Конкретно эта история с переводом двух романов заняла четыре года. Четыре года плотной работы. А предварительный, обдумывательный период — лет десять-двенадцать. Ещё в период «Розы» (перевода «Романа о Розе». — «Эксперт ЮГ») уже у меня этот замысел возник — причём сначала в форме, которую сами французы часто предпочитают: в прозаической версии. Это больше моё, потому что я не поэт по натуре, я учёный, мне так — точнее. И я думала переводить «Персеваля» и «Ланселота», как и «Розу», прозой. «Роза» как-то не сразу легла на слог: я год сидела над текстом, пока само не пришло ритмическое решение. А с этими текстами это оказалось невозможным: не шло никак. Просто будто пересказывается какая-то история, шарм исчезает. А потом — судьбоносная встреча с моим соавтором, Сашей Триандафилиди.
— Как это произошло?
— А вот необычно. Поневоле начинаешь думать о провидении… Потому что я Сашу не искала. У меня вообще очень настороженное отношение к поэтам. Открывается вдруг дверь на кафедру. Заходит молодой человек — в форме МЧС, в ботинках таких соответствующих — и спрашивает меня, объясняет: «Я хотел бы вам книжку подарить». И вручает мне книжку Ариосто, «Неистового Роланда». Один томик, начало: только что перевёл и сам издал. Я поблагодарила его, стала перелистывать. И была очарована. Я знаю только две попытки перевода «Неистового Роланда». Пушкин блестяще перевёл кусочек. А потом Михаил Гаспаров — совсем неудачно, на мой взгляд. В 1990-е годы его перевод был издан. И когда я посмотрела новый перевод, я удивилась страшно. Этому юноше тогда было лет двадцать пять. И у нас пошёл разговор. Он принес мне ещё переводы: достал мою «Розу» и переложил парочку страниц стихами. Полное попадание в размер, всё абсолютно точно. И я сказала: давайте попробуем. Мы начали с «Ланселота».
— Ритм «Персеваля» и «Ланселота» — один? Это жанровый стандарт?
— Да. Короткий стих, смежная рифма, обязательное во французском ударение на последнем слоге. Очень короткие слова. Переводить русским стихом крайне трудно. Работа была тяжелейшая. Но мы практически достигли попадания. Не абсолютно строка в строку, потому что это даже теоретически невозможно, но, по крайней мере, четверостишие у нас всегда завершалось, стих в стих. Это адская работа, но она приятная — в процессе. Начинаешь в этом жить.
— А как складывался тандем с Дианой Николаевной Вальяно при переводе «Романа о Розе»?
— Она делала подстрочник, слово в слово, ничего не меняя, а я уже работала над текстом. Дальше она уже не вмешивалась в процесс. Здесь же, с Сашей, всё было по-другому. Первоначальный подстрочник делала я, строка в строку. Не слово в слово. Потом он берёт материал и начинает рифмовать. Следом я сажусь, начинаю вычитывать. Правки. Сокращаю, уточняю…
— Как вы изучали старофранцузский язык?
— Почему, собственно, мне понадобилась помощь при работе над «Романом о Розе»? Тексты XV-го века я читаю нормально. А вот XII век — очень сложно. У меня есть словарь Шишмарёва, ещё тех времён — новых изданий нет! Так что это очень медленный процесс, приходится многое расшифровывать. Но в изданиях «Плеяды» — типа наших «Литпамятников», в которых я читала романы Кретьена де Труа, — дан подстрочник на современном французском языке. Он меня так выручил! Это очень правильно. Старофранцузский — уже мёртвый язык, на котором давно уже не то что никто не пишет и не говорит, на нём давно никто не читает, кроме узкого круга филологов.
— В чём же «приятность» работы переводчика?
— Я не могу даже природы этого удовольствия объяснить. Я над этим долго размышляла: что за потребность у человека это делать? У меня началось всё, когда я ещё в школе стала английский изучать. Я как-то к нему потянулась и бедной моей маме дарила свои переводы на 8 марта. То переводы каких-то сказочек. Потом зачем-то «Овода» Войнич перевела — очень его любила. В восьмом классе я села за «Гамлета». Почитала переводы и была заинтригована. Мне хотелось знать, а как на самом деле. Когда перевод очаровывает, интересен тебе, у тебя возникает невероятная потребность посмотреть: а правилен ли он, может, там ещё лучше, ещё интереснее? И я достала в библиотеке «Гамлета» на английском и сидела с ним целую зиму: расшифровывала. Это было глупо. Но это было и какой-то школой. Причём я делала это как-то потаённо: никому не показывала, к сожалению, ничего не осталось — переезды бесконечные родителей, такие вещи не сильно хранились…
А потом начинается вхождение в какую-то эпоху, когда тебя затягивает туда, как в воронку. Мне кажется, у каждого человека есть в истории своё время. Важно открыть его для себя. У меня всё началось со сказок — Шарль Перро, другое. Меня это влекло безумно. И какой-то переворот во мне произошёл во Франции. Я ведь пробыла там на стажировке довольно долго. Это, простите, было ещё в 79-м году! Обход средневековых городов, включение в пространство оказали на меня какое-то совершенно чарующее воздействие. Я себя ощутила не в современном пространстве. Я себя ловила на том, что мне мешают люди, хотелось их как-то разогнать, освободить место, потому что мне нужна эта мостовая, этот камень, этот переулочек. Французы даже поставили мне там диагноз — прозвали его châteaumanie — помешательство на замках. Я была для них шатоман.
— Получается, во время стажировки, работая над диссертацией о Стендале, художественном психологизме, вы влюбились в более давнюю эпоху, забрели куда-то гораздо глубже назад, в предысторию всяких «психологизмов»?
— Конечно. Там есть первозданность. Детская свежесть взгляда. Переводя такие тексты, надо сохранять это чувство. Ежели подходить к ним просто как к работе, к «заказу», ничего не получишь. Должно быть почти музыкальное пересечение с ними.
— О «заказе». Ведь когда-то и куртуазная литература — романы, поэзия — была заказной литературой. Как определяется облик литературы обликом заказчика? Чем отличаются заказчик-аристократ и современный заказчик?
— На мой взгляд, разница между ними принципиальная. Возьмём нашего автора — Кретьена де Труа. Его заказчиком была сначала графиня Мария Шампанская. Она заказала ему роман о Ланселоте. Но в нашем современном представлении это бесцельные заказы: на них нельзя было заработать. Они даже не были направлены на то, чтобы восславить того или иного правителя. Тем более что книги тогда не тиражировались — мало экземпляров, если это вообще можно так назвать: несколько манускриптов.
— Эти тексты ведь жили в устной передаче?
— Конечно. Закреплялся какой-то накопленный культурный код. И им уже владели эти заказчики — они были культурной элитой своей эпохи. Потом будет Лоренцо Медичи — и так далее. В их действиях никакой прагматики ровным счётом. В куртуазную эпоху заказы носили исключительно эстетический характер. Потребность увековечить то, что человек сам, своими силами, сделать не может. Он даёт сюжет, идею, делает заказ — и мастер ему это выполняет.
— А сколько времени затрачивал Кретьен де Труа на сочинение романа? Известны такие факты? Сколько он писал «Персеваля»?
— По сохранившимся сведениям и намёкам, примерно три-четыре года. Но он его не закончил. Потрясающе, что это его собственный сюжет — он его подарил заказчику. И до сих пор сюжет этот абсолютно актуален, но уже в другом контексте — во всяческих играх, постановках.
— Занимаются ли сейчас на Западе средневековьем?
— Самым активным образом. Я уже больше двадцати лет являюсь подписчиком международного издания MedievalStudies, там реферируются все работы по средневековью, выходящие в мире. И это огромный материал! Причём активно исследуют не только литературу, но и богословское наследие, раскрываются библиотеки монастырей, описываются и штудируются рукописи, исторические документы: тогда монастыри были их основными хранителями. Во Франции переиздаются классические труды по медиевистике, публикуются новые. У нас, в России, увы, всё это затухает. На чистую науку, филологию, денег почти не выделяют. На протяжении многих лет нельзя было найти издателя для переводов Кретьена де Труа… В результате издание профинансировал наш факультет филологии и журналистики (сейчас — Институт филологии, журналистики и межкультурных коммуникаций. — «Эксперт ЮГ»).
Ну ладно, это — европейская литература. Но ведь есть и древнерусская литература, богатейшие архивы по культуре XIX века… Пласты собственной культуры лежат неподнятыми! Вот чем надо бы заниматься! До сих пор, например, бесконечный архив князя Вяземского так и лежит. Но почти все документы там — на французском языке. Нужно знание языка, затем — почерковедение, текстология, это надо вычитывать с лупой. А наши русисты, увы, часто обходятся без достаточного знания языков. Вот архив князя Воронцова был издан в XIX веке в 30 с лишним томах. В Ростовской области всех томов нет — их всего, разрозненных, томов 12. Мне довелось работать с ними. Он безумно интересен. И мы даже с этим пока не можем справиться. А то, как мы сейчас ведём культурную политику, как мы обучать собираемся школьников и студентов — по принципу ликбеза… В результате мы утратим и то, что ещё осталось. А работа в архивах — она ведь специфическая. Это надо любить, это надо сидеть, корпеть… Как и переводы — это адский медленный труд. А сейчас вкус к такому труду изначально отбивается.
— Голливуд активно эксплуатирует историю Грааля и многие другие сюжеты того времени: Тристан и Изольда, Нибелунги… Как вы считаете, откуда эта потребность в новом средневековье?
— Я скажу, наверное, крамольную вещь. Но у массовой культуры есть потребность в опошлении всего того, что когда-то признавалось «романтическим». Мы живём в самое неромантическое время из всех возможных. Обозревая все исторические эпохи, мы не можем найти более неромантического времени, чем наше. Это совершенно потрясающе. Наша цивилизация сейчас успешно и очень быстро повторяет путь цивилизации римской. Мы находимся в той же ситуации нравственного распада, когда удобства жизни, присвоение и потребление становятся доминантой. И поэтому массовая культура хочет всё присвоить, спекулировать на всём. И почему именно средневековье? В этом есть какой-то элемент самоуничтожения. Это иррациональный процесс. Дело не только в нас, я наблюдаю и за ситуацией в мире. Включена какая-то программа самоуничтожения. Посмотрите, каковы детские мультики сейчас. А ведь это — сказки. Сказка когда-то создавалась не для взрослых, а для детей. Она всегда была какой-то более высокой альтернативой реальности. А сейчас какую реальность показывает детская сказка? Насилие, глумление. У меня маленький внук, и я с ужасом наблюдаю, какие мультфильмы он смотрит: они там дробят друг друга, головы сносят…
— Но ведь рыцарство вело себя отнюдь не гуманно — взять хоть крестовые походы… Не идеализируем ли мы средневековье? И не был ли рыцарский роман создан с целью идеализации сословия?
— Нам очень трудно из нашей современности судить о ментальности людей той эпохи, хотя об этом сегодня написано очень много. Но дело в том, что средневековье было временем истинной религиозности. И для большинства участников крестовых походов это был поход за идею. Как ни парадоксально. Это сейчас мы видим подоплёку, знаем о бесчинствах. Война ведь безнравственна по сути. Когда она начинается, люди лучше не становятся. Но если мы берём войны более позднего времени, то они сразу выглядят циничными по природе, никто не озадачивался высокими целями. А крестовые походы увековечили своих героев. Осталась хроника «О взятии Константинополя».
Любой эпохе нужна какая-то система идеалов, свой духовный реквизит. Если его нет, все явления предстают в обнажённо-циничном виде. Рыцарская эпоха эту настройку, этот свой идеал создавала, утверждала, культивировала. И, по крайней мере, ввела свою систему ценностей — понятие чести. Даже правила поведения! А какие строгие они были! Нельзя бить лежачего, нельзя бить по лицу, в спину. Удар в спину — самый большой позор для рыцаря. И этот кодекс культивировался в романах, отрабатывался на турнирах, которые были своего рода рыцарскими олимпиадами, очень пышными, дорогими. Существовало наследование традиций, определённая консервация ценностей. И потому Ренессанс, ещё несколько веков расцвета не были неожиданными, они выросли из Средних веков. Не было никакой «тьмы»: читали античных авторов, строили готические соборы, посмотрите, какая эрудиция, полистайте «Роман о Розе» — ведь это уровень их школьной образованности! Всё это уже подготавливало Возрождение.
А культ куртуазной любви? Сами они так её не называли — существовало обозначение fine amour — любовь утончённая. Это кодекс отношения к женщине, которого до этого никогда не было. А дальше цивилизация развивалась, только теряя, оставляя лишь рудименты. Сейчас уже стало неловко женщине место уступить. Это тот самый абсурд самоуничтожения. Рыцари создали ритуал любовного служения и открыли то, что постепенно теряется: поэзию медленного любовного чувства. Созревающего, томящего, в нём — основное очарование любви. А эта их теория далёкой любви? Она же очаровательна совершенно. Любить бескорыстно, без всякой «перспективы»… В своё время братья Гонкуры остроумно пошутили: Бог создал совокупление, а человек создал любовь. Они имели в виду именно рыцарскую эпоху. Когда литература ещё девятнадцатого века описывала любовные отношения, она оглядывалась на ту эпоху. В двадцатом веке уже свои идеалы, не говоря уж о двадцать первом: равенство, агрессивный феминизм.
— Говоря о самоуничтожении, вы имеете в виду Запад, Восток?
— Я имею в виду Запад в самом широком, не географическом смысле. Америка, молодая страна, Россия, которая смотрит в сторону Запада, — всё это сегодня Запад, достаточно единый конгломерат. Запад очень агрессивен, он навязывает свои ценности всему миру, как когда-то Рим: римский порядок — единственный порядок.
— Альтернатива есть?
— Когда-то пришли варвары, которые вначале были дикими. Но они создали новую цивилизацию. Прекрасно! Рыцарский роман — это зенит, вершина «варварской» цивилизации. Сейчас мы стоим перед открытым финалом. Видимо, Запад будет вынужден уступить место какой-то новой цивилизации. Я говорю об этом с грустью. Расставание с ним, как и с Римом, печально. Я люблю западную культуру. Но это же не значит, что всё станет плохо. Просто всё это будет очень нескоро. И когда-то, уже без нас, наверное, человечество создаст новый прекрасный мир.
