Художник Вадим Мурин в момент подготовки выставки «Стеклянный дом и живопись на костях» // Фото: "Эксперт Юг"
С Вадимом Муриным мы разговаривали, когда он монтировал выставку в арт-центре «Макаронка». На стенах ещё ничего не было, на полу стояли открытые хозяйственные сумки, к которым художник время от времени тянулся, чтобы показать, что именно здесь будет, но доставал либо пучок каких-то бус, либо рентгеновский снимок, вертел и отправлял это дело обратно, признавая своё бессилие объяснить, как этот неприглядный материал превратится в искусство. Выставка «Стеклянный дом и живопись на костях» Вадима и Вари Муриной, дочери художника, принимала гостей всего неделю — она была открыта 21 января, а к концу января была уже закрыта в связи с введёнными в связи с очередной вспышкой коронавируса ограничениями. Но фотографии с выставки разошлись по сети, изобретательность художников по ним вполне можно оценить. Традиционных картин здесь мало — одна из них выполнена как увиденный на высокой скорости зимний пейзаж, на поверхности которого живёт какое-то инородное тело. Такие помехи, возникающие при восприятии и неотделимые от субъекта, — многолетний предмет интереса Мурина, эти образования — варианты наших собственных патологий, в данном случае ещё сравнительно невинных. Одну из стен занимают разного масштаба «сороконожки», составленные из вырезанных с рентгеновских снимков лёгких — если выбрать правильную дистанцию, они оживают, превращаясь в сюрреалистических существ типа той, что ползала по картине. Это уже делала Варвара, но интерес к работе с нетрадиционными материалами — от Вадима. Одна из картин буквально накапана некоей прозрачной и застывшей массой (эпоксидной смолой и силиконом), в которой выделяются повторяющиеся паттерны, вызывающие ассоциации с какими-то альтернативными формами жизни. В других работах использована дешёвая бижутерия, но одна из главных работ выставки, которая издалека выглядит так, будто собрана из бус, пуговиц и прочей галантереи, на самом деле нарисована — то есть эксперимент с материалами иногда нам только чудится.
Вадим Мурин родился в Ростове-на-Дону в 1971 году. В 1992-м окончил Ростовское художественное училище имени М.Б. Грекова, где учился у художника старшего поколения Александра Лишневского. В групповых выставках участвует с 1991 года, первая персональная выставка — в 1994 году, с тех пор провёл десятки выставок. С 2008 под 2011 годы жил и работал в Москве. Участник Первой южнороссийской биеннале современного искусства. После возвращения из Москвы около пяти лет занимался проектом Школы современного искусства на юге России, инициировал групповые проекты, читал лекции о ростовских художниках. Был организатором творческого объединения «Группа лиц». Этот тот редкий случай, когда с художником можно обсудить не только его художественный мир, но и организаторский опыт. Разговор состоялся в рамках проекта «Созидатели Юга 2021: лидеры креативных индустрий», поддержанного Президентским фондом креативных индустрий и банком «Центр-инвест».
Метафора того, что мешает смотреть на мир
— Мы с вами говорим в процессе монтирования вашей новой выставки. Вы часто выставки проводите?
— Раз в год стараюсь, ну как стараюсь — само получается. Если зовут, бывает и две выставки в год. В прошлом году одна была, в Москве. Вот эта выставка должна была быть второй, но перенесли на этот год.
— Вы для каждой выставки придумываете какую-то новую концепцию?
— Конечно. Эта выставка — продолжение моего проекта, который я здесь показывал в 2019 году. Но я его примерно с 2015 года веду. Это работы, связанные с дефектом в глазу, называемым «летающие мошки». Это такие дегенеративные образования на обратной стороне белка, когда плавают помехи. Здесь несколько работ такого плана. А полностью этим мушкам был посвящён проект 2019 года.
— Могли бы разъяснить концепцию?
— Это мои размышления, связанные с этими помехами. В проекте очень много разных аспектов. Допустим, искусствоведческий: мы можем рассматривать этот объект и как объект, и как субъект. То есть это нам принадлежит, нашему телу, но при этом визуально наблюдается какой-то отдельно плавающий объект, визуальный дефект, который мы наблюдаем отдельно от нас. Как будто что-то мешает нам смотреть на мир, что-то наплывает, что-то появляется, какой-то элемент в нашем мировоззрении, который проплывает, отвлекает, мешает нам. Это метафора того, что, когда мы смотрим на мир, нам всё время что-то мешает. Но, скорее всего, это мы сами себе мешаем. В нас самих заложен этот дефект, который мешает этот мир воспринимать адекватно, объективно, разумно, в соответствии с его замыслом. Это наши патологические образования, а мы всё на мир валим...
— А как вы характеризуете свой стиль?
— Для себя я его называю Art&Rock.
— А в чём особенность нынешней выставки?
— Это не описать. «Стеклянный дом и живопись на костях». Сложно объяснить. Коллажи из рентгеновских снимков и абстрактная живопись на рентгеновских снимках. Там прозрачные рёбра, лёгкие, я их накладываю, и из них появляются новые образы. Я ничего не рисую, просто подбираю сочетания разных снимков.
— Мне запомнилась ваша серия работ на холсте свечой. Вы постоянно ищете новые материалы?
— Да, у меня много экспериментального. Вот со свечами была идея в том, чтобы написать картину, не касаясь её инструментом. Чтобы не было прикосновения. Написать как бы ничем. Это просто копоть. Очень тонкий контур нанесён резинкой, прорисовал скелет карандашиком, а потом просто свечой расписываю, как кистью. Здесь было важно как раз эфемерность создать, какое-то духовное горение.
«Ты рисуешь то, что из тебя исходит»
— Сфера современного искусства очень широка. Что вам в ней близко?
— Безумие близко. Психология сумасшествия.
Сфера, которой я порядка 30 лет уже занимаюсь — исследование человеческой души, самости в разных проявлениях — греховность, катарсис. Мы сами становимся потихонечку безумными, а может, уже не потихонечку. Сейчас какая-то экспансия сумасшествия. И мне было интересно, когда ещё такого массового сумасшествия не было, по каким причинам человек сходит с ума, как его охватывают неконтролируемые девиации.
— У меня было ощущение, что вы через тему безумия выходите на архетипы, образы коллективного бессознательного. Ведь человек на ваших картинах — не конкретный живой человек, а некий образ человека вообще.
На этом пейзаже Вадима Мурина хорошо видна его фирменная помеха неясной природы
— Какой-то средний человек. Ну да, я Юнга изучал, мне интересен сам подход, архетипы, образы — это то, что в человеке действительно существует на уровне бессознательного, и через психотехники у нас есть доступ к бессознательному. И он обнаружил, что в определённых состояниях, более тонких, человек может чувствовать эти образы, наблюдать — например, когда долго не спишь. Это очень близко изобразительному искусству. Другое ничего не нарисуешь. Оно из тебя исходит, ты рисуешь то, что из тебя исходит.
— А есть что-то в современном искусстве, что вы не принимаете?
— Не то чтобы не принимаю — может, у меня просто ума не хватает. Политическое искусство, допустим. Есть очень классные работы. Но это тенденция, в своё время очень много было политического искусства, такого поверхностного, плоского, прямо «на сейчас». Такое «утром в газете, вечером в куплете». А новостная лента сменилась — и всё. Мне скорее даже не нравится не само это искусство, а то, что его как бы навязывают, сам этот дискурс. Его корифеи, мэтры говорят, что художник не может быть аполитичным: не будешь заниматься политикой — политика займётся тобой. Мне это непонятно, это было всегда похоже на обман, на своеобразную пропаганду.
«Когда нехорошо, тут же интересно становится»
— Если брать последние лет пять, какой проект был главным для вас?
— Один из самых главных — Школа современной живописи, которая была создана в рамках творческого объединения «Группа лиц». Группа лет пять существовала. Были групповые выставки, проекты, перформансы, инсталляции, живые картинки. И в рамках этой группы я делал проект «Школа современной живописи». Я определял всякие психологические задания, связанные с живописью, приходили ребята, молодые художники, которые были готовы в этом участвовать.
— Я был в галерее «Ростов» два года назад на выставке по итогам работы школы.
— Да, там было 12 заданий. Например, первое — сделать копию с картины Авдея Тер-Оганьяна. Я прихожу в запасник музея, делаю там копию с его работы — оригинала никто не видел, кроме меня, — потом с моей работы делает копию следующий участник — и так восемь работ. У каждого участника была работа, которую сделали перед ним, предыдущих всех он не видел. И всё время картина меняется. В итоге она вообще не похожа на оригинал. И мы можем видеть, как они меняются.
Задания все были полушуточные, похожие на психологические практики, выход за привычное, за границы какие-то. Человек мог ставиться в неудобную ситуацию. Допустим, Надежда Любимова, философ, психолог, психотерапевт, такое задание придумала: стоит художник, у него есть ассистент, они разделены ширмой, ассистент видит натюрморт, а художник не видит, и ассистент должен художнику рассказать доступно, что он видит, а тот на слух должен воспринять рассказ и по этому описанию написать натюрморт.
— То есть в результате мы больше исследуем принципы искажения?
— Да, искажения, помехи, конфликт вообще. Когда солнце светит и цветочки растут — ну, хорошо. А когда нехорошо, тут же интересно становится. Художники молодые, я замечал, когда приходят, видно, что они делают так, как уже насмотрено, — они оперируют классическими шаблонами. Я им говорю: пусть это будет то, что исходит из вас; пусть это будет коряво, криво и как-то ещё, но попробуйте достать из себя.
— Как появилась эта школа, сколько людей она объединила? И чем закончилась?
— Около двадцати человек в общей сложности. Начиналось всё с нашей команды, «Группа лиц», Маша Богораз, Лена Лапко — всё художники ростовские, Инна Фёдорова, Маша Хардикова, Маша Шпрайзер в Москве и я. Сначала пришли все профессиональные художники, а потом постепенно стали приходить ещё, ещё и ещё. Люди приходили на одно задание и уходили, а кто-то оставался — всё время коллектив менялся, состав менялся. Закончилось тем, что я уехал в Москву, и мы сделали в галерее «Ростов» итоговую выставку. Проект завершён в 2018 году.
Я думал, что кто-то заинтересуется, кто при деньгах или из Москвы, может быть, кто-то заинтересуется из Минкульта, денег дадут, тогда мы сделаем не демо-версию, а разовьём его в социальный проект для людей, которые любят рисовать, непрофессионалов, кому в кайф месить краску. Такие задания — они на «ура» идут любителям. Не надо особо уметь рисовать, главное — понять, в чём суть задания, и просто в нём участвовать. Сам процесс творческий уже меняет человека. Не надо учиться ни в каких учебных заведениях, просто приходите к нам в Школу, несколько заданий — и у человека открывается ви́дение того, как можно работать с материалом, с заданием, вообще с миром.
Как выглядит Ростов на общем фоне
— Как Ростов вообще выглядит на российском фоне? Чем-нибудь выделяется?
— Не очень хорошо выглядит. Плоховато. Выделяется тем, что вроде бы что-то и происходит, но всё делается очень плохо. «Макаронка» — единственное место, где делаются более-менее интересные проекты.
— А есть регионы, если брать не Москву, в которых кардинально другая картина?
— Конечно: Краснодар, Екатеринбург. В Перми неплохо, там музеи хорошие. Омск, Томск. Вот в Воронеже тоже есть неплохая галерея «Хлам». Значит, кто-то поддерживает. А здесь никто не поддерживает. Поэтому Ростов находится в таком положении — ниже серединки. А на самоокупаемости художники ничего не могут. Материалы нужны. Всё очень дорого стоит. Нужен хороший бюджет.
— Но вы же всё-таки живёте в Ростове, значит, вас что-то здесь держит.
— Все уже поразъехались. Но если мы все поразъедемся... Мы здесь живём — хотя бы мы будем что-то делать. Тем более я надеюсь, что интернет помогает общаться. Вот, допустим, ребята, которые мне выставку в Москве сделали — галерея Spas Setun, — я их увидел один раз в жизни, мы на выставке пересеклись: привет-привет, рад знакомству, они говорят: мы ваши фанаты. И всё, мы больше не виделись — просто списывались, созванивались. Я им по почте работы отправил, они мне по почте вернули. Всё, не надо ни на какие тусовки ходить.
У меня вообще была идея, чтобы Ростов сделать российским центром современного искусства. Из Москвы вернулся вдохновенный такой. И получалось, со Школой современной живописи здесь такой движняк был в 2016-2017 годах. Но пандемия нас всех подкосила на взлёте.
— А вы зарабатываете как художник?
— Нет, художником я не работаю. Я зарабатываю руками, занимаюсь деревом, паркетом. Я сразу понял, что зависеть не кайф, просто не кайф. Мне не надо воровать, не надо зелень какую-то рисовать для продажи. Я могу себе позволить заниматься искусством.
— Но современное искусство тоже во многом коммерциализировано. Я знаю, что для многих успешная выставка — та, на которой картины продаются. А как у вас?
— Сложно так оценивать. Выставка может быть очень хорошая, просто у людей, которые приходят на выставку, нет финансовых возможностей, они бы и рады, может, но... В Ростове довольно редко вижу, чтобы что-то покупали.
— У вас есть другие критерии успешности проекта?
— Он должен быть популярным. Он должен быть выставлен на значимых площадках, в Москве как минимум. И какие-то премии, наверное. Внутри художественного сообщества могут оценить без всяких премий и институциональных отметок. Но всё в Москве, потому что в Ростове — ну какое здесь сообщество? Здесь 15 человек, кто реально занимается искусством.
Арт-центр на Парамоновских складах
— Наверняка у вас есть идеи по поводу того, что можно было бы сделать в Ростове, чтобы оживить атмосферу.
— Да, у нас были идеи. Вот мы в 2015 году «Группой лиц» делали первую акцию у Парамоновских складов, она называлась «На память». Мы писали Парамоновские склады, пейзажи, этюды, всё это запаковали в посылку и Горбаню (Сергей Горбань, тогдашний сити-менеджер Ростова-на-Дону. — «Эксперт ЮГ») отправили почтой с надписью «На память». Как раз в тот период склады хотели сносить и строить там гостиницы. Инициатива была именно Горбаня, почему ему и отправляли. Типа, раз вы собираетесь сносить, вот вам на память красота. Но неделя-две, и куда-то исчез этот Горбань, пропал из города. И что-то такой кипеш начался, митинг около Публички. И склады до сих пор стоят.
Идея в том, что из Парамоновских складов можно было бы делать офигеннейший арт-центр, просто крутейший — с кинозалами и кафе, с мастерскими, выставочными залами и аудиториями. Но это же денег сколько.
— Кто-то пытался идею с кем-то обсуждать?
— Да. На уровне правительства обсуждали, Маша Хардикова занималась, Инна Фёдорова — девчонки из «Группы лиц». Инна вообще пошла прямо в общественный совет по городу. Но их, по-моему, там никто не слушает, этих общественников. Всё это так — для отвода глаз. Но надежда была. И делали проекты. А в администрации циники. Говорят: вы проекты нам сделайте — мы выберем. Ну и девчонки наивные кинулись делать проект, всё отрисовывать. А проект сделать, даже просто визуализацию для такого пространства — это не хило. Они нарисовали, им говорят: хорошо, девочки, оставляйте, спасибо. Как всегда.
Вообще мне кажется, что в Ростове в плане современного искусства проблема с гастролями. То есть мы здесь что-то такое сами показываем, а вот чтобы к нам привозили классных художников, этого нет — у нас и пространства такого нет, чтобы показать большую выставку какого-нибудь классного художника. Должен быть центр, который бы привозил мировых звёзд или хотя бы российских. И поэтому, конечно, никто не знает ничего про современное искусство.
Сейчас вообще просто тенденция такая — люди катастрофически необразованные в верхах. Искусство уже настолько вперёд вырвалось, что они не догонят его никак просто. Поэтому надо, по-хорошему, искусство отпустить уже в свободное плавание, просто давать деньги. И никакой цензуры. Что он может цензурировать, что подсказывать, какие концепции предлагать, если он в этом просто ничего не понимает?
Современное искусство — это, в основном, молодёжь и люди, которые сами интересуются. Нет особо образовательных программ, в Москве только. Мы пытались сделать у нас. Потом в связи с тем, что просветительскую деятельность прикрыли, никто уже сказать не может, что можно говорить, что нельзя говорить. Кто-нибудь что-нибудь напишет, что ему предъявят — невозможно угадать. Просто во всём мире есть эта массовость интереса к современному искусству, и у нас в России тоже есть эта тенденция. Но пока это только Москва.
Время метамодернизма
— Есть какие-то линии, связывающие современное искусство в России и в Европе? Линии, которые российское современное искусство выделяют?
— Российское искусство вторично по отношению к западному. Мы всё время немножко догоняем. В основном там появляются тенденции, мы просто подхватываем, развиваем. У нас, кроме русского авангарда и соцреализма, особо ничего и нет. Всё остальное — попытки догнать Запад.
— А что после концептуализма?
— После уже много чего. Постпостконцептуализм.
— Сейчас много метамодернизм обсуждают. Какая парадигма вам наиболее близка для определения текущего момента в современном искусстве?
— Вот мне это близко, я этим занимался, когда ещё не было понятия метамодернизма. Эти колебания между ироничным и серьёзным, что-то между иронией и страхом, парадоксальности.
— А чем, на ваш взгляд, метамодернизм отличается от классического постмодернизма?
— Постмодернизм разный. Постмодернизм рассматривает проблемы или феномен со всех точек зрения, все интерпретации равны, нет ни одной доминантной. Там более горизонтальное, сетевое мышление. В постмодернизме при этом мало иронии. И постмодернизм всегда будет рефлексировать на модернизме, будет всегда перерабатывать, переосмысливать модернистские традиции. А метамодерн играет уже с современностью, он никуда не отсылает. И это скорее личное человеческое. Постмодерн тоже, конечно, с личностью играет. Но как бы через личность он рассматривает историю, а метамодерн всё-таки скорее внутренние колебания человека. Вот он смеётся — и тут же у него слёзы, затем он и ругается. Человек показывается более полным, цельным, без разграничений между состояниями. Мне это ближе, это похоже на наше время.
