Говорить о казачестве сегодня трудно: слишком уж много было причин для того, чтобы это явление не воспринималось всерьёз. Не везёт ему и с информационными поводами, которые мгновенно подхватываются и обсуждаются. Казаки нередко предстают лишь в виде несимпатичных людей, совершающих возмутительные вещи — то они устанавливают памятник Владимиру Путину в образе римского императора, то скалывают голову Мефистофеля с фасада здания в Петербурге. Каждый раз, когда кажется, что уже закончились те, кто готов по собственному желанию выглядеть болванами на всю страну, появляются новые добровольцы, и в первых рядах — неизменно казаки. Пожалуй, последний раз, когда казачество упоминалось в благоприятном контексте на федеральном уровне, был столетний юбилей Шолохова, по случаю которого по телевидению был продемонстрирован фильм Сергея Бондарчука «Тихий Дон» с Рупертом Эвереттом в главной роли. Фильм, мягко говоря, не очень удачный, который почти все, его видевшие, постарались поскорее забыть.
Основная проблема, которая скрывается за всеми скандалами с участием казаков, заключается в отсутствии внятного понимания того, что же такое современное казачество. Да, от этого явления люди отвыкли: какое-то время слово «казак» было даже запрещено произносить, хотя когда роман Михаила Шолохова «Тихий Дон» стал широко признанной классикой мировой литературы, казаки оказались интересными героями прошлого, вход в которое, казалось, навсегда заколочен. Но когда в конце советского периода двери снова приоткрылись, оказалось, что дальше деклараций «возрождение казачества» идёт ни шатко, ни валко: никто ведь толком не знает, что именно надо возрождать. То ли это будут войска в специальной форме и на конях, то ли помощники полиции, патрулирующие улицы, то ли телеморализаторы, которые учат, как жить и во что одеваться.
Тем не менее, рассматривать культуру и историю юга России вне контекста культуры и истории казачества невозможно, и это утверждение, с которым сложно поспорить, вполне может стать основой для формирования некоей иной повестки дня для казаков, нежели та, что мы регулярно наблюдаем. Доктор философских наук Андрей Яровой, один из тех людей, кто сегодня пытается выполнить «перезагрузку» казачества, уже много лет собирает по станицам сохранившиеся «молекулы», составляющее культурное ядро казачества, и документирует их в книгах, фильмах, на научных семинарах. Возглавляемая Яровым федерация казачьих воинских искусств «Шермиций» регулярно проводит этноспортивные состязания в рубке, метании пик, стрельбе из лука и других видах казачьих боевых искусств. Участники федерации, добровольцы и казаки по происхождению, преподают эти искусства детям в сельских районах Ростовской и Волгоградской областей, в Краснодарском крае.
Раз в год руководители привозят своих воспитанников на Дон, в станицу Старочеркасскую, на ежегодные состязания. В этом году здесь прошли уже десятые шермиции, которые посетили, не считая самих участников, более шести тысяч человек. Вокруг этого мероприятия складывается традиционная ярмарочная обстановка, включающая все положенные в этом деле забавы — от казачьих сувениров и ухи до фотографии верхом на коне. Но при этом никакого фальшивого маскарада: гости остаются гостями, а казаки на этом мероприятии — только те, кто соревнуются, воспитывают, учат, передают знания. Ближайшая цель федерации — создание этнокультурного городка, где можно было бы представить квинтэссенцию казачьего культурного кода — в том виде, в котором его можно будет рассматривать без неловкости.
Неписанный язык казачества
— Ещё с девяностых годов, когда казачество вышло в публичное пространство, периодически возникает мотив узаконивания казаков в качестве народа. Ваша деятельность — это один из способов обособления? Вам нужно, чтоб казачество признали как этнос?
— Мы живём, мы есть. А какое ещё нужно признание, если есть люди, которые себя считают казаками? Когда в экспедиции мы спрашиваем 90-летнюю бабушку «А кто вы по происхождению?», она отвечает: «Мы — казаки». И вопрос «почему?» ставит её в тупик: а кем ещё она может быть?
Идентичность не предполагает обязательного политического признания. Люди, добивающиеся его, вероятно, хотят возвращения каких-то сословных привилегий, которые были при царе. Но в обмен на эти привилегии казаки несли службу. В том, что государство с 1835 года ограничивало казаков определёнными сословными рамками, может быть, ничего страшного и нет. Есть такой ростовский учёный, историк Сергей Черницын, который считает, что они позволили казакам сохранить и даже усилить свою идентичность именно вследствие обособления. Благодаря этому казаки не растворились среди крестьянства, священников и прочих.
Но наша цель — не добиться привилегий или возможности служить, а сохранить культурное ядро. Когда я интересовался, чем занимались казаки, ушедшие за границу, то заметил, что если здесь они были военными, то там занялись культурой, творчеством, стали учёными, поэтами: та агональная, или состязательная, сила, которая была в людях, реализовалась в культурной области. Вместо того чтобы до конца жизни оттачивать упражнения с шашкой, они пишут стихи, становятся философами в университете, инженерами.
— Откуда сегодня черпается этот дух, если даже само слово «казак» на какое-то время было вытравлено из общественного сознания, а мужское население на Дону во время гражданской войны и в последующие годы было уничтожено практически наполовину? Где это хранилось?
— На Дону много людей, испытавших влияние старшего поколения, заставших традиционную культуру. Это передалось и нам тоже. Когда в советские времена шла перепись населения, все жители области сообщали переписчикам, что они русские. Потом, когда те уходили, старики подзывали внуков и говорили: «Вы ж глядите, помните, вы — казаки!» Старшее поколение постепенно уходит, и мы пытаемся сохранить связь с ним.
Вообще, мероприятия, призванные поддержать воинскую культуру, появляются, когда само явление исчезает или угасает. Подобное было с самураями: запрет на ношение оружие, на звание самурая, привёл к тому, что эти традиции перешли из военного в культурный слой. Нечто подобное произошло и у нас: я ведь до сих пор сталкиваюсь в этнографических экспедициях с тем, что население опасается признаваться, что они — казаки. Хотя, казалось бы, после девяностых годов пора было привыкнуть к тому, что уже можно.
— Как передавались культура и знания, если десятилетиями быть казаком было запрещено?
— По-разному: на уровне быта, игр, языка. Я слышал от бабушки: «подай чалбу», «поставь чиначок», «налей щербы», «чепура в чакане сидит», и узнавал, что чалба — это большая ложка, шерба — уха, чепура — цапля, чакан — камыш. Мы ходили с отцом на речку, и он рассказывал мне о сазане, его повадках. А когда мы детьми играли деревянными саблями, мимо проходящий старик мог сказать: «Что ты машешь, как кацап под Москвой? Вот как надо!» — и мы учились, как нужно держать шашку.
Понимание того, что именно значит быть казаками, выстраивается в ландшафте, в котором мы обитаем. Я давно говорю учителям, преподающим «Доноведение», что надо выходить из классов на улицу и смотреть по сторонам. А там будет балка Дуванная, в которой казаки добычу дуванили, то есть делили, там — колодец мечётный, потому что «мечёт» переводится с тюркского «набег», и с этого места набег начинался. Вот там стоял идол с двенадцатью палашами, там разграбили крымский караван, там синий камень, который везли на свадьбу татарскому хану, и так далее. Это место наполнено традиционной мифологией, и маленький человек хорошо впитывает в себя это пространство, становится его частью. Именно оно делает нас казаками. Как-то слышал историю от одного учителя, как дети изучали букварь, там рядом с буквой «о» был нарисован окунь. Учитель спрашивает мальчика, что это за рыба, а он отвечает «чекамас», потому что его так бабушка научила, он не знает, как по-другому сказать. Хотя сейчас встречается такое явление, как преподавание какого-то казачьего языка, особенно в Волгограде, в Москве, где казаков мало, но я этого не понимаю.
— Может быть, идея преподавать казачий язык не такая уж бессмысленная? Если бы такие языковые явления были собраны в систему, было бы проще сохранять и ретранслировать культуру?
— Был у нас учёный, Владимир Николаевич Королёв, который писал, что казаки обладают языком, но он не письменный. Никто никогда не работал над тем, чтобы закрепить его в письменном виде. К сожалению, сегодня то, что сегодня преподают в Москве и в Волгограде, не соответствует тому, чему нас учили старики.
— У тех, кто это делает, нет культурного пространства под ногами, но они тоже хотят передавать это младшему поколению, другим людям.
— Но они не попадают в наш контекст. А мы не обладаем достаточными ресурсами, чтобы встроиться в их систему. Я считаю, им тоже не мешало бы полюбопытствовать, как эти слова звучали на самом деле. Они, например, проводят соревнования, где женщины метают сковородки. Мы понимаем, что они просто хотят занять чем-то женский пол, но зачем выдавать это за традицию? Наверное, мы не очень активно вмешиваемся, потому что этап самоутверждения уже преодолели, хотя в своё время бились даже за слово «шермиции» — показывали словарь, ссылались на исторические источники, но все эти недоучившиеся историки, реконструкторы доказывали, будто такого слова нет. Нам рассказывали, что в таких-то костюмах казаки тогда-то не ходили. Но у нас не реконструкция: приезжают живые люди, которые покупают или шьют себе то, что видят на фотографиях разных периодов. Купил человек рубаху производства мастерской «Казачья гамазея» и ходит в ней — почему он должен соответствовать какому-то историческому периоду? Для нас важно сохранить элементы традиционной культуры, а не воспроизводить какие-то конкретные события.
Остров идентичности
— Много ли таких людей, желающих на добровольной основе работать над сохранением своей идентичности, да ещё и заниматься с детьми?
— Да, для казаков это очень важно. Мы изначально сделали ставку не на городское, а на сельское население. Люди, казаки по происхождению, приезжают к нам на шермиции, чтобы посмотреть, что мы делаем, возвращаются домой, собирают вокруг себя детвору и занимаются с ней — и в следующий раз приезжают уже с детьми. В нашем регионе есть такие районы, где славянского населения осталось процентов 50, в одной из школ Зимовниковского района, например, из 20 учеников был всего один русский мальчик. Поэтому для них это, быть может, главный способ сохранить свою культуру.
— Эта потребность сформировалась уже в наше время, или такая необходимость зрела ещё в прошлую эпоху?
— Это возникло в эпоху глобализированной культуры: нам нужно найти островок, на котором эту культуру можно сохранить. Эта возможность стать причастным к традиционному, аутентичному и притягивает людей, которые называют себя казаками. Они чувствуют, что это не фальшь, не то же самое, когда те, кто занимался восточными единоборствами, надевали казачью одежду и выдавали это за традиционные боевые искусства казаков.
— Уклад жизни казаков всегда подразумевал высокую степень милитаризации, и служба была важной частью этой жизни. Для вас это сегодня имеет какое-то символическое или утилитарное значение?
— Для казака служба была важна, когда он что-то получал за неё. Говорили, что казаки любят войну: действительно, любили, потому что получали дуван, то есть добычу. Я встречал в одном англоязычном источнике информацию о том, что казаки, жившие вдоль границ Османской империи, выступали наёмниками на стороне и Персии, и Турции, и Москвы. Всегда было кому воевать и за кого выступать. А если добычи нет, кому нужна была эта война? «Походы за зипунами» носили очень прагматичное значение: нужно было одеться-обуться. Но был в этом и воспитательный момент: в подходах обучалось молодое поколение, развивалась состязательность. Возвратившись из походов удачливыми воинами, становились старшинами, шли выше. Очень похожая культура была у горцев. В 1835 году, когда было принято Положение об управлении Области войска Донского, казаки становятся сословием, и с этого момента начинается официальная служба, за которую они регулярно получали жалованье.
Мы не против службы, но в то время казаки получали за неё землю, содержание. Если казак погиб на войне, государство выплачивало компенсацию его семье, были определённые социальные гарантии. Чтобы сделать службу своим основным занятием, этим надо зарабатывать, а иначе как? У нас большинство казаков уже имеют работу — их что, надо собрать и загнать на службу?
— Но готовность к службе — это важная составляющая воспитания тех мальчишек, с которыми вы работаете?
— Есть этнокультурное воспитание, а есть военно-патриотическое, и я работаю всё же в первом направлении. Оно нацелено на сохранение этнической идентичности и культуры. Они переплетаются, но не подменяют друг друга.
— Из каких конкретно элементов складывается это культурное ядро? Что вы ретранслируете?
— Прежде всего надо помнить, что казачья культура изначально мужская. Когда в «Тихом Доне» Пантелей Прокофьевич приходит в дом к Гришке и видит ребёнка, он спрашивает: «Казак или девка?» Мальчика по-другому и не называли. Мы пытаемся восстановить такое отношение к миру и те механизмы, которые из мужчины делают казака. Любого человека можно научить рубить что-либо шашкой, но дело не в утилитарном назначении этого предмета, не в том, чтобы научить убивать. Среди казаков есть такая пословица: «Шашку хоть из дерева сделай, но на стенку повесь», — потому что оружие, когда оно становится элементом культуры, несёт в себе связь с предками. Когда готовят молодым брачное ложе, под кровать кладут шашку, чтобы первенцем был мальчик, оружие клали в гроб погибшего воина; таких поверий — масса, вокруг оружия выстраивается целый культ. То же самое — конь: старый казак может заплакать, вспоминая коня, потому что для него это даже больше, чем друг, без коня он и не казак. Все эти и многие другие символы мы вводим в систему праздничной, или состязательной, культуры путём восстановления старинных обрядов. Дети видят пример взрослого отношения к оружию, коню, состязанию, и символы начинают жить, причём не просто в книжке, а по-настоящему.
Кризис жанра казачества
— Как казакам сегодня находить «своих»? Существуют же две концепции: согласно одной, казачество — это закрытая структура, ты казак, только если у тебя предки казаки. Согласно другой — казаком может стать любой, как им становился любой, кто приходил на Дон в XV-XVII веках.
— Человек является представителем своего народа тогда, когда он выступает носителем его культуры, здесь не работает формальное происхождение. Если тебя ничего не связывает с твоими предками, то ты и не будешь казаком. В то же время, когда мы были в той сельской школе, где в классе много детей турок-месхетинцев, старый казак дядя Ваня Колодкин посмотрел на них и сказал: «Да показачатся они, куда денутся» — потому что тут такое пространство, в котором нельзя не стать казаками.
— Вы понимаете, что в сознании обывателя не существует разных казаков: официальных, стихийных, реестровых, нереестровых, носителей культуры или невежественных? Есть просто казаки. Максимум, что могут знать — это что есть донские, кубанские, может, терские. Вам важно, чтобы люди понимали, что вы — отдельное от прочих сообщество, со своим, как говорится, уставом?
— Для того, чтобы было больше зрителей на шермициях, наверное, важно. А для того, чтобы повышать качество соревнований и количество участников — может, и не так уж необходимо. У нас нет потребности доказывать в медиаканалах, что мы — правильные, а какие-то другие — нет. Хочется думать, что казаки и так всё прекрасно понимают, а все остальные — ну, уж как получится.
— За несколько дней до нашего разговора «Казаки Петербурга» взяли на себя ответственность за уничтожение барельефа с головой Мефистофеля. Такие явления и такие люди дискредитируют слово «казак», и теперь поди докажи кому-то, что вы — не такие.
— Да, это болезненный вопрос, но мы не несём ответственности за эту болезнь. Это проблема общества, которая состоит в кризисе идентичности. Она актуальна для всей России: люди когда-то проснулись и обнаружили, что больше нет такого явления, как «советский человек». Начали искать новую идентичность, появилось увлечение неоязычеством, этим выдуманным культом. На Руси христианство насчитывает тысячу лет, откуда здесь может быть язычество? Приклеивают эти славянские свастики — что они хотят этим сказать? Для меня это всё — признаки кризиса идентичности, люди ищут плечо, объединяются в какие-то сообщества, создают почву для экстремизма разного толка. Некоторые идут в казаки, потому что их привлекает идея «православие — самодержавие — народность», культивируемая долгое время. Но о каком самодержавии может быть речь, когда в истории казачества есть Степан Разин, Емельян Пугачёв, Игнат Некрасов, который увёл казаков в Турцию, чтобы жить там, пока цари не уйдут? Кто-то сегодня идёт на службу, патрулирует территории вместе с полицией: разве казаки этим занимались? А как же восстание казачьих полков, которые отказывались выходить на разгон демонстраций в 1905 году?
То есть общество больнó и живёт радужными мифами, и вот уже великороссы называют себя казаками, выбирают атаманшу, разгоняют старушек на вокзалах, громят магазины, сносят барельефы… При этой болезни слово «казак» становится разменной монетой: одни видят в казаках институт нацгвардии, другие — самоорганизацию православных с целью дать кому-нибудь отпор. Иногда в интернете появляются фотографии обряда «верстания в казаки», когда взрослые люди с удовольствием стегают друг друга нагайкой. Какое уважение могут иметь эти люди к другим народам, если они не знают сами себя, своей культуры, если они не укоренены в культурном ландшафте, а живут выдуманными образами? Сегодня я казак, завтра фермер, послезавтра индеец. За этими фантасмагорическими образами исчезает Человек, суживается пространство памяти. Вот поэтому доказывать в такой ситуации кому-либо, что мы-де самые настоящие, лично я считаю излишним. Кому надо — тот разберётся, а у нас цель идти вперёд, сохранить наследие предков и уберечь осколки традиции от размывания, растаскивания, подделки.
— Но в целом отношения с властью у вас нормальные?
— Нормальные. Мы их уважаем, потому что они нам нужны, они — нас, потому что мы туристов привлекаем и тому подобное. Плюс к этому мы же на самом деле воспитываем мальчишек, которые не боятся оружия, способны им владеть, и при должном отношении государственной власти к тому, чем мы занимаемся, мы можем быть очень полезны друг другу. Я против того, чтобы был и другой крен, чтобы думали, будто мы сепаратисты какие-то: не надо видеть в нас этой угрозы. На Урале, в Сибири существуют сотни самобытных народов, и их идентичность никак не угрожает целостности страны — то же и в нашем случае. Мы не ставим таких целей: как вообще можно отделиться от государства, за которое казаки столько крови пролили?
Сохранение ядра
— У вашей федерации есть необходимость встраиваться в официальные каналы распространения знаний, информации: образовательные учреждения, спортивные, культурно-исторические?
— Да, для того чтобы провести где-то игры, нам нужно взаимодействовать с администрациями. Мы сотрудничаем с любыми официальными структурами, казачьими или административными, со всеми, кто может сыграть продуктивную роль в организации мероприятий. Кто-то призы даёт, кто-то с организацией помогает. Мы долго и результативно сотрудничали с министерством спорта Ростовской области, подготовили пакет документов для заявки на признание шермиций национальным видом спорта. Предыдущий глава этого ведомства подписал документ, осталось только утвердить его в Москве, но там дело не пошло. Идея состояла в том, чтобы формализовать отношения с теми энтузиастами, которые в станицах занимаются с детьми, чтобы они получали хоть какой-то оклад за свой труд. Мы хотели выстроить систему официального вида спорта — с соревнованиями, разрядами и так далее. Ведь многие люди, особенно в глубинке, вынуждены ездить на Север зарабатывать деньги, потому что в сёлах нет работы. А если вы признаны на уровне министерства спорта, многие вопросы, в частности, с помещениями, решаются проще.
— Вы проводите крупные мероприятия, секции есть в нескольких районах области и соседних регионах. Каким вы видите дальнейшее развитие федерации?
— Шермичное движение ширится и охватывает не только казачьи области, прежде всего Нижнего и Среднего Дона, задонские районы, но и выходит за их пределы. Секционная работа проводится в Волгодонском и Зерноградском районах, они являются у нас основными, поскольку в них сложились самостоятельные школы шермиций. Есть районы, где работают специалисты-инструкторы, подготовленные нами, но решившие самостоятельно развивать это направление, принимая участие лишь в Национальных казачьих играх в Старочеркасской. И это наше главное достижение: шермиции восстанавливаются как институт социализации и инициации детей и молодёжи, как праздничное времяпрепровождение взрослых казаков и как форма существования казачьей культуры на современном этапе. Но сейчас основная наша задача — это самосохранение.
— Почему вопрос стоит именно так?
— Ни экономическая, ни культурная ситуация не способствуют сохранению этнических ценностей. Народ не сидит на месте, люди кочуют от ресурса к ресурсу, и государство заинтересовано в миграции населения. А традиция всё-таки должна и может сохраняться только в том пространстве, в котором она появилась.
— Не кажется ли вам, что это спорный вопрос? Ведь казачество есть и за границей, и они тоже носители культуры, причём они не только сохранили её, но и экспортировали.
— Посмотрите на Японию: у них есть традиционные боевые искусства, скажем, окинавское каратэ. Но оно отличается от того, что японцы преподают европейцу: для западного человека это разновидность спорта, а для японца — элемент культуры. Как увлечение, как вид спорта шермиции могут быть и в Сакраменто, и в Шотландии, а как культурное ядро это можно сохранить только здесь. Мы до сих пор не можем создать в Ростовской области центр традиционной культуры, где можно было бы популяризировать казачество именно на массовом уровне. Здесь можно было бы и обучать специалистов, которые могли бы работать учителями, инструкторами.
— Как вы представляете себе этот проект?
— Задача-максимум — создание казачьего городка. Это популярный жанр этнодеревни, в которой люди могут погрузиться в традиционную обстановку, почерпнуть новые знания. А задача-минимум — это попытаться найти хотя бы помещение, увязать нашу структуру с системой казачьего образования, классического образования, чтобы была возможность обучать детей и учителей. Но мы пока не видим деятельного интереса к этому проекту со стороны прежде всего официальных казачьих структур. Я слышал заявления о том, что надо чуть ни в каждом вузе создать казачью сотню, приводились в пример какие-то студенты, которые несли службу, ходили строем. А когда мы приходим со своими культурными ценностями, нас спрашивают: а где у вас военно-патриотическое воспитание? Но это всё не то. Я не хочу учить казака, как кидать гранату или бегать в противогазе — я хочу научить тому отношению к оружию, которое культивировалось именно у казаков, а это совершенно иная задача. В XIX веке был такой казачий историк Иван Железнов, который говорил, что нельзя, чтобы казак у себя дома жил как в казарме, ходил по струнке возле родного очага. Не было этого и не будет. Казаки — это не какие-то недовоенные, из которых надо сделать служилых людей, нельзя искусственно показачить людей, навязать им эти ценности. Но можно предоставить им возможность смотреть и изучать их.
Фото Андрея Бойко, Елены Васиной, Михаила Чумака, Алёны Яблоковой
