Надя Делаланд родилась и большую часть жизни прожила в Ростове-на-Дону. «Делаланд» — это, конечно, псевдоним. Так Набоков назвал одного вымышленного писателя, на которого время от времени ссылается в своих книгах. В Ростове Надя окончила университет, защитила кандидатскую диссертацию, начала заниматься поэзией, активно выпускать книги — в том числе в Москве — и охотно читать свои стихи. Среди наиболее важных её поэтических книг — «Эрос, танатос, логос...» и «Абвгд и т. д.», обе выпущены издательством «ОГИ». К середине нулевых она стала, пожалуй, самым узнаваемым поэтом южной столицы. Сейчас Надя живёт в Москве, печатается в престижных литературных журналах, её имя регулярно фигурирует в числе претендентов на литературные премии. В её взгляде на поэзию сочетается тонкое понимание, с одной стороны, психических процессов, которые предполагает стихописание, с другой — установка на перманентное приращение смысла в этом процессе. И вот — неожиданная роль организатора.
Не только вечера, но и сообщество
— Что представляет собой проект «Ростовские хроники»?
— Это цикл вечеров, посвящённых ростовским поэтам. Концепция серии вечеров «Ростовские хроники», заложена в синкретичности их названия, которое можно интерпретировать, во-первых, исходя из общепринятого значения слова «хроники» (от греческого chronos — время) как прозаического жанра, содержащего изложение исторических событий в их временно́й (хронологической) последовательности. В этом случае мы так или иначе обращаемся к истории ростовской поэзии, к её классике, делая, так сказать, диахронический срез. Первый вечер, который прошёл 13 сентября в «Циферблате» на Покровке, был посвящён творчеству таких поэтов, как Леонид Григорьян, Елена Ширман, Борис Габрилович, Александр Брунько, Геннадий Жуков, Виталий Калашников, Эдуард Холодный, Наталья Апушкина, Вениамин Жак, Сергей Тимофеев и других.
Второе значение слова «хроник» — хронический больной. Оно тоже отталкивается от греческого chronos, однако окказионально нами переосмысляется в том ключе, что на первый план выходит намек на некое постоянство существования в определённом локусе (Ростове-на-Дону) или состоянии перманентной озабоченности поэзией. С другой стороны, это уже о современности — соответственно, во втором вечере примут участие современные авторы, которые живут в Ростове, — Александр Месропян, Вера Котелевская, Владимир Ершов, Игорь Бондаревский и другие.
И, наконец, 26 сентября планируется провести заключительный вечер, в котором примут участие поэты, родившиеся в Ростове, но живущие в настоящее время в Москве: Иван Кононов, Игорь Вишневецкий, Борис Режабек, я.
— А почему вы взялись за этот проект? Для кого он — для москвичей или самих ростовчан? Что должно получиться в результате?
— Честно говоря, не знаю, для кого. Вот как это было. Шли мы из Ленинки с мужем, звонит нам Борис Режабек и приглашает нас в «Циферблат». Там оказывается очень славно, я понимаю, что здесь было бы здорово что-нибудь провести, какой-нибудь вечер, Серёжа напоминает мне давно придуманное им словосочетание «Ростовские хроники». И тут всё сошлось. Но, по замыслу, «Ростовские хроники» — это не только серия вечеров, но и сообщество — реальное и виртуальное, созданное в «Фейсбуке». Мы планируем не только проводить регулярные встречи в сходном формате, но и публиковать в сети различные текстовые и видеоматериалы. Ещё собираемся издать одноимённую хрестоматию.
Зависимость от поэзии
— Как вы о себе говорите: поэт или поэтесса?
— Какое-то время назад, отчасти наверное под влиянием Марины Цветаевой, которую я в юности очень любила — мне кажется, что не совсем за то, за что её принято любить и не любить, — мне казалось, что говорить «поэт» всё же лучше. Было внутреннее ощущение, что «поэтесса» звучит как-то неправильно, что от добавления этого «эсса» появляются совершенно лишние оттенки значения, как будто на него отбрасывают тень всякие принцессы, баронессы, кружева и парики. Но постепенно я поняла, что в этом нет ничего страшного. Гораздо страшнее, я думаю, внутренне настаивать на лучшем названии, которого, возможно, и не заслуживаешь, огорчаться, если тебя называют как-то не так. У меня получается абстрагироваться от того, как меня представляют — это не так важно. А сама я склонна выражаться о себе перифрастически — пишу-де стихи, а ещё комфортнее сказать — тексты. Но не думаю, что это из ложной скромности или соображений самозащиты, просто испытываю отвращение к некоторым своим внутренним проявлениям и поэтому не стремлюсь их поощрять.
— А что значит «полюбила Цветаеву не за то, за что ее принято любить»?
— Цветаева для меня прежде всего уникальный лингвист. Такого языкового чутья больше ни у кого из поэтов я не встречала. Но вместе с тем её темперамент, естественным образом присутствующий в поэзии, создаёт внутренний накал, который сложно вынести — просто начинают перегорать предохранители. Я, кстати, испортила себе удовольствие от её поэзии тем, что написала о ней кандидатскую.
— У Цветаевой, как и у других поэтов, есть свойство: сгубить себя и всё вокруг ради способности писать. У вас есть этот разрушительный механизм?
— Надеюсь, что нет. По крайней мере, пока он не проявлял себя, и я обольщаюсь тем, что смогу блокировать его хотя бы существующей во мне системой ценностей — способность писать в ней занимает достойное место, но совсем не первое: жизнь и здоровье моих близких, например, для меня важнее. Вообще говоря, процесс писания — это своего рода изменённое состояние сознания, а любые изменённые состояния сознания могут вызывать зависимость, хочется переживать их снова. И тут действуют те же механизмы, что и в зависимостях другого рода — наркомании, игромании, алкоголизме и так далее. Показательно, что у людей, испытывающих различные формы зависимости, как правило, жизнь рушится. Возможно, с поэтами происходит нечто аналогичное.
— То есть поэзия — это зависимость?
— Для меня это совершенно очевидно. Но от меня она требует не слишком многого — просто записать текст, который пришёл.
— А можно подробнее об изменённом состоянии сознания?
— Виктор Куллэ писал о том, что Бродский находился в состоянии постоянной подключённости. Но для меня это состояние насколько очевидно, настолько и невесомо. Я не управляю им, наоборот — оно управляет мной. Вдруг внутри что-то рождается, если удаётся схватить, сесть и записать — хорошо, если нет — то нет. Но садиться, когда у тебя нет в этом потребности... мне кажется это странным — всё равно, что есть, когда не хочется. Хотя бывали ситуации, когда мне нужно было заставить себя что-то написать, и это настолько отличалось от того, что получается, когда ты используешь какие-то другие внутренние ресурсы… Мне кажется, что по стихам других поэтов это тоже всегда ощутимо: в обычном, дневном, состоянии сознания они написаны — или изменённом, то есть в том, которое по старинке называется «вдохновением».
— А какое место в этом всём занимает ремесло?
— Его никто не отменяет, и, наверное, оно нарабатывается всякими штудиями и экзерсисами. Но у меня такого опыта нет. Обычно я стихи не правлю, мне представляется гораздо более ценным то, что получилось без рационального вмешательства — и это, конечно, не вполне профессиональное отношение. По крайней мере, если опираться на существующее представление о профессионализме. Но я думаю, что обучение и рост могут происходить более естественно, если ты, начиная с определённого возраста, регулярно делаешь что-то — хотя бы и пишешь стихи и при этом ещё читаешь других поэтов, любишь и не любишь кого-то из них, всё это сказывается на тебе, на твоём письме, на его эволюции.
— Какую роль в этой естественной эволюции сыграло филологическое образование?
— Мои коллеги, которые, как и я, совмещают эти два рода деятельности, говорят об их несовместимости в одном пространстве и времени, о совершенно разных режимах работы психики — периоды, связанные с поэтическим вдохновением полностью, выключают их из остальной жизни, в том числе и научной. У себя я такого разделения не наблюдала. Удачные мысли, касающиеся моей научной работы, приходят примерно в том же состоянии, что и стихи, и я почти незаметно для себя могу перейти от одного вида деятельности к другому. Ну, или мне так кажется.
Вдохновение не отменяет мастерство
— Вы говорите, что поэзия для вас — нечто абсолютно естественное. В современном литературном процессе оформилось целое направление «естественного» письма, где эмоциональная составляющая важнее осмысления традиции.
— Традиция присутствует всегда, но объём этого понятия у разных людей может существенно различаться, потому что кто-то заканчивает свое знакомство с поэзией не сегодняшним днём, а, скажем, Золотым или Серебряным веком. В этом случае и происходит «изобретение велосипеда» — для того, кто пишет, и глубокое непонимание современной поэзии тем, кто читает, располагая подобным тезаурусом. Прыжок через поколения поэтов безболезненно не проходит: не понять, откуда взялся Соснора, если читать его сразу после Пушкина.
— Почему тогда сетевая поэзия так популярна?
— У текстов, не очень отличающихся от того, что уже написано, больше шансов снискать популярность. У подобных авторов может быть довольно много читателей, но, скорее всего, это не совсем то, что гарантирует поэту место в литературном процессе.
— Почему?
— Поэзия — это движение, постоянное приращение смысла; если путь уже «засвечен» одним поэтом, то в точности повторить его уже нельзя. То есть можно, конечно, но это практически не имеет литературной ценности. В таком случае занятие поэзией остаётся формой психотерапии, что совсем и не плохо, поскольку изменённые состояния сознания с древнейших времен использовались как исцеляющее средство — но к литературе это уже отношения не имеет. В поэзии вдохновение не отменяет мастерства, а мастерство — вдохновения, но если происходит значительный перекос в какую-то сторону, стихи страдают.
— Вам важно стереть границу между поэтическим и обыденным языком?
— Так могло бы быть, если бы я специально училась писать стихи, у меня был бы образец, которому я бы подражала, а затем преодолевала его. Но у меня всё было по-другому: я начала писать в шесть лет, когда с поэзией, разумеется, кроме детских авторов, ещё не была знакома. Была внутренняя эволюция того, что я делаю — вместе со мной. Поэтому не было необходимости бороться с литературщиной. Подобная необходимость возникает, когда у формирующегося автора есть представление о том, как должно или не должно быть, а я росла этаким акыном, и когда менялся и усложнялся ландшафт, включая в себя постепенно прочитываемые книги, встречаемых людей, филологическое образование, потери, влюблённости, детей, свои уже написанные на каждый момент времени тексты, — менялась и песня.
